Космическая тетушка - Страница 73

Отец поднял голову, перевел взгляд с листка на приплясывающую от нетерпения незнакомку.

– Ты знаешь содержание письма?

Она сделала крайне неопределенный жест, который можно было истолковать и как «да», и как «нет».

– Тебя прислала Бугго?

Лицо женщины озарилось радостной улыбкой.

– Она говорила тебе, зачем?

Женщина вытянула губы трубочкой и испустила тонкий протяжный вопль, очень похожий одновременно и на младенческий плач, и на рыдание семейного призрака, запертого в заплесневелом склепе.

Отец поморщился и обратился к Гатте:

– Пусть ее умоют, переоденут и поместят в новой детской. И в ближайшие пять лет я не желаю ничего слышать ни о младенце, ни о его кошмарной няньке. И пусть мне принесут еще выпить.

Гатта в точности выполнил распоряжение. Пока новоиспеченная няня смывала с себя грязь и сражалась с колтунами в косах, Гатта сторожил ее под дверью. Будучи старшим братом, он желал лично убедиться в нянькиной благонадежности.

На самом деле самой старшей среди детей была Одило; Гатта шел сразу за ней, после Гатты – Марцероло и Кнойзо и последним при крайне мрачных обстоятельствах появился я. Но Одило как девочка не могла тягаться с Гаттой, поэтому он легко и естественно присвоил все права старшинства и при случае охотно брал командование на себя.

Нянька вылупилась из ванной, точно бабочка из слюнявого кокона: благоухающая, молодая, в ярко-фиолетовом с золотыми полосами платье, которое облепляло ее фигуру так, что она едва могла переставлять ноги. Синие глаза няньки, устрашающе яркие на темном лице, нахально сияли.

– Н-да, – проговорил Гатта, чуть отступая. – А тебе рассказывали, сколько лет тому мужчине, которому ты должна понравиться?

Она сморщила нос и выставила чуть согнутый мизинец.

– Ладно, – смилостивился Гатта. – Ты права. Все маленькие дети любят яркое. Ты придешься ему по душе. Идем.

Она все глядела на него, не мигая, словно желая внушить нечто. Но Гатте было не до того. Он схватил няньку поперек живота и поволок, подталкивая коленями, в детскую, где надрывался возмущенный младенец.

Отец, конечно, преувеличивал, когда утверждал, будто не хочет видеть ни меня, ни мою няньку. Очень даже хотел он нас видеть, потому что приходил в детскую тем же вечером. Проверял, как идут дела. Нянька потом очень любила разыгрывать передо мной пантомиму: «Явление господина Анео к новорожденному Теоде». С исключительной выразительностью она показывала, как отец входит в комнату и настороженно оглядывается по сторонам; как она, нянька, являет наилучшие свои манеры и извиваясь всем телом кланяется и низкопоклонничает, как господин Анео наконец начинает улыбаться, как протягивает руки и осторожно берет младенца. Словом, чрезвычайно умилительно.

Наслаждаясь нянькиным спектаклем, я всегда как-то забывал о том, что младенец – это я сам, и в груди у меня все начинало трепетать от радости и сострадания. Мне было очень жаль и бедного папу, и несчастного младенца, который, естественно, никак не понимал, почему его не любит мама, и даже няньку, которую тетя Бугго не дрогнувшей рукой отправила в незнакомую семью и заставила ухаживать за чужим ребенком…

Несмотря на весь трагизм ситуации, все поразительно скоро улеглось и пришло в гармонию: я сделался полноправным членом семьи, мама – добрым золотистым Ангелом, отец – тихим тираном, а нянька – моим лучшим другом.

И когда тетя Бугго наконец вернулась в фамильное гнездо, малолетние единомышленники были ей там обеспечены. Точнее, один единомышленник, зато какой! В те годы я был готов пойти за тетю Бугго в огонь и воду.

* * *

– Я вечно забывала о том, что не весь мир от меня в полном восторге, – призналась мне как-то раз тетя Бугго. – На «Ласточке» я привыкла ко всеобщему преклонению. Я была для них и сестрой, и матерью, и командиром, и духом корабля, и мистической возлюбленной… Я принадлежала им безраздельно, а они были частью меня. Живя в такой обстановке как-то перестаешь помнить о том, что далеко не все видят в тебе Прекрасную Даму. Кое для кого ты остаешься просто пронырливой бабенкой, норовящей перехватить выгодный фрахт прямо под носом у конкурента. И этот конкурент мало что от тебя не в восторге – он готов гнаться за тобой через несколько секторов и вырваться за пределы обитаемого круга, лишь бы проделать несколько отверстий в твоем корпусе…

– В корпусе Бугго Анео или в корпусе «Ласточки»? – уточнил я.

Бугго подумала немного и ответила:

– И так, и эдак. Это – вещи абсолютно взаимосвязанные…

Тот человек на Даланнео, в порту. Он-то совершенно не был в восторге от Бугго! Более того, она была ему отвратительна. Он ненавидел ее. Не уважал как достойного врага, не злился на нее как на красивую недоступную женщину, – нет, он брезгливо кривил губы и с отвращением цедил: «Ты об этом еще горько пожалеешь, белобрысая стерва…»

Его звали Еххем Ерхой. Эльбеец, как и Бугго, и тоже знатного рода. Капитан большого торгового корабля «Барриера». Выше Бугго почти на голову, благополучный, победительный мужчина. Бугго таких всегда терпеть не могла. Но все равно ей хотелось его покорить. Чтобы и он, как все остальные, смотрел ей вслед и думал: «Вот идет Бугго Анео, сущая чертовка. Говорят, она сумела посадить корабль, который развалился на куски еще в космосе. Говорят, она – большая приятельница кровавого диктатора Гирахи, которому некогда спасла жизнь. Говорят, ее побаиваются даже пираты с Бургариты…»

Ничего подобного Еххем Ерхой не думал. Потому что за сутки до его появления в порту Даланнео Бугго перехватила фрахт, негласно предназначенный для Ерхоя.